«Деидеологизация» и новые мифы. О некоторых особенностях историографической ситуации конца 80-х годов XX века // Сергей Соловьёв

2013-09-14 04:47:53

«Деидеологизация» и новые мифы. О некоторых особенностях историографической ситуации конца 80-х годов XX века

Идеологические предпосылки распада СССР — тема малоизученная и малоизучаемая. Феномен быстрого и бессильного распада огромного государства затмевает те идеологические процессы, которыми сопровождался кризис СССР, «перестройка» и, наконец, его развал. Идеологический кризис КПСС и «советской модели» в целом кажется естественным, поэтому в массе книг, статей и учебников от него отделываются парой строчек или страниц. Конечно, недоступность важной части источников (партийных и государственных документов) и, одновременно, обширность источниковой базы делают задачу анализа идеологических процессов недавнего времени особенно сложной. Но ряд аспектов уже сейчас можно в той или иной степени успешно реконструировать.

Эта задача тем более актуальна, что сейчас, по прошествии двух десятков лет, всё чаще звучат голоса о необходимости проведения определённой «политики памяти» по образцу европейских государств (прежде всего за образец здесь берутся Франция и Германия). Но ни о какой «политике памяти» в современной России не может идти и речи — и не потому, что, как часто говорится, «в обществе нет согласия» относительно целого ряда исторических событий и процессов последних двух веков. Согласие вообще не может возникнуть, если интерпретации истории всерьёз затрагивают интересы противоборствующих слоёв и классов, интересы масс людей. Но дело ещё и в том, что содержательные исторические дискуссии не могут возникать на полной мифов и прямых фальсификаций основе.

В этой связи важно показать, как именно было сформировано современное российское пространство памяти и какие существуют особенности восприятия истории в обществе. При всей условности говорения «за всё общество», при всех особенностях группового сознания различных страт, кажется, всё-таки можно выделить ряд общих черт. Прежде всего, в современном российском обществе распространен стихийный агностицизм по отношению к истории. О разных исторических сюжетах говорить очень любят, но при этом уверены, что «все врут», что узнать истину о прошлом невозможно либо совсем, либо по отношению к событиям XX века уж точно. Причина этой уверенности в очевидном «переписывании истории», которое наши современники наблюдали в течение последней четверти века, а также в громких (и зачастую — сфальсифицированных) разоблачениях темных пятен недавнего прошлого. В свою очередь, это создало питательную почву для так называемой фольк-хистори[1], в которой немаловажную роль играют националистические идеологемы, с которыми замечательным образом соседствуют и «теории заговора» самых разных видов и типов: от коспирологических версий причин революции 1917 года до мифического «плана Даллеса», взятого, на самом деле, из книги официозного советского писателя А.С. Иванова «Вечный зов». Все это подтверждается не только наблюдениями, но и преподавательским опытом автора статьи. На вопрос «можно ли узнать истину о прошлом»[2], подавляющее большинство студентов отвечают либо прямо отрицательно, либо с сомнением, приводя в качестве аргументов именно переписывание истории, сложность отделить корыстные выдумки идеологов прошлого (начиная с летописцев) от фактов, уничтожение источников, свидетельствующих против официальной версии и т.д. Следующая особенность, связанная уже с деятельностью самих историков, — это уход в голый позитивизм, отказ не только от теорий, но даже и от обобщений. Из авторефератов некоторых недавно защищенных диссертаций ранее обязательный абзац, посвященный методологии, просто исчез. Историки, прежде всего молодые, видят себя в качестве сборщиков фактов, но отсутствие теории приводит их, во-первых, к очевидным ошибкам при интерпретации собранного материала, во-вторых, к идеологизации, так как место теории неминуемо занимают господствующие идеологемы и стереотипы обыденного сознания. Стремление ограчиться позитивистским подходом («интерпретации и теории — не дело историка!») стало своеобразным ответом профессионалов на разгул фальсификаций, причем со стороны многих историков — ответом совершенно осознанным[3]. Для выявления истоков этих явлений надо рассмотреть ситуацию в исторической науке во второй половине 80-х — начале 90-х годов.

В конце 80-х годов был выдвинут лозунг «деидеологизации» исторической науки. Прежде всего, он выдвигался по отношению к историографии российских революций. В.П. Буладков уже в 1998 г. писал, что «только атмосфера “деиделогизации” и “деполитизации” может мобилизовать волю к познанию истины»[4]. Полемизируя с этими словами, автор статьи «Современная отечественная историография русской революции 1917 года» Н.Д. Ерофеев показал, что

«под призывами к “деидеологизации” и “деполитизации”, как правило, имеется в виду освобождение лишь от идеологии и политики советского времени, но не всегда говорится, что историческая наука не может быть полностью деидеологизированной и деполитизированной. Историк не живет вне общества. <…> Ныне воздействие на формирование либеральной трактовки революции осуществляется не так как прежде, не столько методами прямого давления на историков, сколько опосредованными путями, через публицистику, средства массовой информации»[5].

Одно из доказательств отсутствия «деидеологизации» — это классификация направлений в историографии по идеологическим критериям. Н.Д. Ерофеев приводит несколько примеров классификаций, предлагаемых разными историками, но все они выстроены целиком или частично именно в соответствии с политическими убеждениями историков. Сам Н.Д. Ерофеев предлагает выделять три направления: консервативное, либеральное и социалистическое[6]. Сам этот факт со всей очевидностью демонстрирует, что хваленая деидеологизация провалилась — и не могла не провалиться. Но почему это произошло?

Для ответа на этот вопрос надо сначала обратить внимание на ещё один аспект современной историографии. Будто бы естественным образом многие историки пришли к представлению о руководящей роли идей. Ещё в 1988 г. известный историк, специалист по биографии В.И. Ленина В.Т. Логинов зафиксировал:

«Есть такое немецкое слово “гелертерство”, оно обозначает способность людей создавать очень стройные логические схемы, которые на первый взгляд сразу всё объясняют. У меня недавно была дискуссия, в ходе которой один из товарищей заявил: “Почему произошла гражданская война? Очень просто, всё понятно. У Ленина в голове сидела марксова модель социализма. И когда революция победила, эту модель стали внедрять, в результате “получили” со стороны крестьянства, остальных слоев гражданскую войну”. Это прелестное теоретическое рассуждение. У него есть все преимущества логических связей. Однако есть один маленький недостаток — оно не вписывается в реальную историю»[7].

На самом деле, В.Т. Логинов зафиксировал первое следствие распространения позитивизма в общественных науках. Если объективные, материальные причины общественных изменений отсутствуют, то для интерпретации событий историки неминуемо скатываются на уровень историографии XVIII века — к теориям ведущей роли идей и «великих личностей». Причем если В.Т. Логинов говорил об «идеализме» в понимании истории в целом, то и господство теории «великих личностей» также стало заметно ещё в конце 80-х:

«Сперва справедливо и резко были осуждены преступления Сталина и созданной им системы. Но вскоре оказалось карикатурной и облитой грязью сама народная история, приходящаяся на время сталинщины. Многие публицисты и историки, похоже, вернулись к главной методе средневековой историографии — писать и понимать историю народов как историю правителей. И коль правитель плох, то плохи и эпоха, и народ, который жил в стране в то время»[8].

Но ошибочно было бы предполагать, что этот историографический откат произошёл вдруг, по мановению волшебной палочки вместе с началом «эпохи гласности». Предпосылки для него складывались задолго до этого — именно в советский период.

Оставим за скобками тот факт, что советский истмат-диамат начиная со сталинского периода большей частью представлял собой схоластику, из которой было вытравлено живое зерно марксисткой теории. Как хорошо известно, марксистская историография за рубежом развивалась успешно в течение всего XX века, а влияние марксизма испытали почти все серьёзные теоретические направления (за исключением, пожалуй, герменевтики и микроистории, да и то не полностью), достаточно привести в пример школу «Анналов», а в её рамках прежде всего работы М. Блока о феодализме. В большинстве случаев использование «марксисткой методологии» с 50-х годов советскими историками представляло собой механический подбор соответствующих цитат классиков и простейших логических схем, упоминаний о классовой борьбе и прочие формальные вещи. И чем дальше, тем больше такой «марксизм» дискредитировал сам себя и всё больше превращался просто в маскировку самого обычного позитивизма (так что переход ряда историков в 90-е к позитивизму произошёл на заранее подготовленные позиции). Но дело было не только в этом. Несмотря на идеологический контроль, в рамках советской исторической науки (как и в других гуманитарных дисциплинах) возникали по-настоящему значимые теоретические дискуссии. С моей точки зрения, особенно значимую роль в развитии отечественной историографии сыграли (но куда в меньшей степени, чем могли бы) две из них. Во-первых, это дискуссия об «азиатском способе производства», во-вторых, спор вокруг так называемого «нового направления» в изучении империализма в России[9].

Обе эти дискуссии возникали в советской истории дважды: один раз в конце 20-х годов, другой — в 60-х, и, как известно, были прекращены административным путем в 1932 и в 1973 гг. соответственно.

Сам Маркс упоминал об «азиатском способе производства» как о первой классовой формации всего несколько раз, но важны не эти разрозненные и подчас противоречивые упоминания, а существо проблемы. Дискуссия об «азиатском способе производства» впервые началась в конце 20-х в связи с конкретным политическим поводом — необходимостью оценить перспективы китайской революции. Для этого оказалось важным понять принципиальные отличия китайского общества, его экономики и классовой структуры от России и европейских государств. Именно тогда ряд историков и экономистов выступил с анализом восточных обществ, в котором было показано, что эти общества не проходили ни рабовладельческой, ни феодальной формации, но в них существовала особая формация, основанная на государственной собственности на средства производства (прежде всего на землю). Следовательно, прибавочный продукт поступал государственному аппарату в виде иерархии чиновников, выступавших в качестве господствующего класса. Суть этой дискуссии вынужденно остается за рамками этой статьи, но важно, в связи с чем этот спор прекратился. А произошло это по мотивам отнюдь не научным, а сугубо политическим: во-первых, эта теория по ряду причин встраивалась в теорию перманентной революции Троцкого, и, следовательно, подверглась разгрому как «троцкистская»; во-вторых, было случайно обнаружено «сходство между экономическим устройством древневосточных обществ и… СССР»[10]. В период «оттепели» со второй половины 50-х годов дискуссия возобновилась, так как цензурный пресс ослаб, эмпирические данные по истории Древнего Востока никак не укладывались в прокрустово ложе официальной «пятичленки». К тому же схожая дискуссия началась и среди западных марксистов — в журнале «Marxism today». Но и в этот раз научный спор был прекращён по указке сверху, победителем была объявлена официальная доктрина, несмотря на вопиющие противоречия с фактическим материалом.

Аналогичная история произошла и с дискуссией о степени развития капитализма в дореволюционной России. Начало ей было положено также в конце 20-х годов обсуждением доклада Н.Н. Ванага, который показал, что уровень развития монополистического капитала в Российской империи был намного ниже, чем на капиталистическом Западе. Однако развитие темы недоразвитости и зависимого характера развития России до революции было прервано — это не вписывалось в официальную трактовку революции как объективно порождённой противоречиями развитого капитализма[11]. Во второй половине 50-х годов, как и в случае с дискуссией об «азиатском способе производства», произошло её повторение на новом витке, на новом уровне освоения фактического материала, но с тем же результатом. По словам В.В. Поликарпова, «новым направлением» «воссоздавалась естественная линия развития историографии, совершался, на новом уровне знакомства с источниками, возврат к старому предмету спора, искусственно прерванного в 1931 году окриком Сталина»[12]. Родоначальниками «нового направления» выступили участники споров ещё 30-х годов — А.Л. Сидоров и И.Ф. Гиндин, к ним присоединились молодые историки В.П. Волобуев, К.Н. Тарновский, А.М. Анфимов, К.Ф. Шацилло, М.Я. Гефтер, А.Я. Аврех и другие. Их объединяло представление о многоукладности дореволюционной российской экономики, о наличии многих отсталых элементов не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, об огромной роли государства в промышленности и банковском секторе, и, наконец, о более чем значительной роли иностранного капитала. На основе их работ доказывалось, что представление о подчинении государственного аппарата монополиям, которое навязывалось официальной позицией, не имеет ничего общего с действительностью[13]. Оказалось, что капитализм в России был отнюдь не передовым, а, говоря современным научным языком, носил периферийный характер. Замечу, что именно в это время, с конца 50-х гг. в Европе (Г. Мюрдаль), Латинской Америке (Р. Пребиш, Ф. Кардозу, А. Гундер Франк), Африке (С. Амин), США (И. Валлерстайн) возникают и развиваются теории зависимого развития и периферийного капитализма. Но если в СССР материалом для похожих выводов служила история дореволюционной России, то упомянутые социологи и экономисты изучали современные страны «третьего мира», чьими гражданами они в основном и являлись. Таким образом, советская наука в постановке проблемы зависимого развития отнюдь не отставала от передовых открытий мировой — но не смогла этого осознать.

«Новое направление» было разгромлено по указке идеологического отдела ЦК во второй половине 70-х. Оно, как и теория «азиатского способа», подрывало основы брежневско-сталинистской идеологической модели, пусть даже сами историки не отдавали себе в этом отчёта. Сторонники «азиатского способа» приблизились слишком близко к анализу классовой структуры СССР — так как не видеть в ней классового расслоения внимательному историку-марксисту было уже невозможно. Участники «нового направления» показывали своими исследованиями, что революция 1917 года произошла отнюдь не в развитой капиталистической стране, а в отсталой периферийной, в которой — напрашивался вывод, разумеется, отсутствующий у Тарновского и его коллег — не было возможности построить социализм, а значит, и существовавшая в СССР система — не социалистическая. И если эти радикальные выводы не делались самими учёными, то угрозу на инстинктивном уровне почувствовали зоркие инструкторы Идеологического отдела ЦК.

Забегая вперед, выскажу предположение, что переоценка развития капитализма в России, одобряемая «сверху», стала одной из предпосылок перестроечных и постперестроечных стенаний о дореволюционном «процветании» Российской империи. И, разумеется, в первых рядах оказались те самые историки, кто выступал в роли гонителей «нового направления», которое «удалось почти полностью физически изжить, так что воспользоваться переменами, начавшимися в последние полгода его жизни, ни Тарновскому, ни другим историкам его круга почти никому не довелось»[14]. Например, сейчас модно говорить о процветании Российской империи, о том, что накануне Февральской революции промышленный кризис в области вооружений был преодолён. Но именно К.Н. Тарновский с помощью скрупулёзного анализа источников (журналов Особого совещания по обороне и Комитета по делам металлургической промышленности, действовавших при царском правительстве во время мировой войны) показал, что

«оборотной стороной успехов военного производства был быстро развивающийся кризис недопроизводства в отраслях, обеспечивающих “мирные” потребности населения, расстройство экономических связей, диспропорции в развитии народного хозяйства в целом».

Перестройку этой системы «не смогли осуществить ни царское, ни буржуазное Временное правительства: общество и народ оказались заложниками их не до конца просчитанной экономической политики»[15]. Сейчас этот вывод поклонники Российской империи старательно игнорируют — как и исторические источники.

Но разгром новых научных направлений был связан не только с охраной идеологической ортодоксии. Уже в 70-е годы часть партийной верхушки задумывалась о грядущем идеологическом повороте, поэтому в настоящем развитии марксистской теории они не были заинтересованы. К ним примыкала идеологически уже «перестроившаяся» часть интеллигенции. Ю.И. Семёнов, активный участник второй дискуссии об азиатском способе производства, столкнулся и с тем, и с другим. Ортодоксы-чиновники от науки «зарезали» его статью «Об одном из путей становления классового общества», в которой на материале этнографических исследований доклассовых обществ анализировался социально-экономический строй Древнего Востока — они обнаружили, что «параллели между тем, что было в исследованных этнологией протополитарных обществах, и тем, что наблюдалось в нашей стране, явно напрашивались»[16]. Но и со стороны «либералов» марксистские тексты не встречали одобрения:

«Ваша статья, — сказал он {один из редакторов “Вопросов философии” в застойные времена — С.С.} мне, — написана чрезвычайно ярко и убедительно. Прочитав её, многие придут к выводу, что теория общественно-экономических формаций верна, что она не только не находится в противоречии с новыми фактами, но, наоборот, с ними полностью согласуется. Тем самым ваша статья будет способствовать росту доверия к марксизму, что допустить нельзя. Марксизм должен быть дискредитирован. Поэтому мы её в журнал ни в коем случае не пропустим. Из статей по историческому материализму мы отбираем только самые дубовые, самые глупые, способные только окончательно скомпрометировать это учение. А если вы вдруг захотите обратиться за поддержкой к главному редактору, то мы ему скажем, что ваша статья является ревизионистской, что она направлена на подрыв марксизма»[17].

Конечно, речь не идет об очередной теории заговора, но есть все основания утверждать, что в деле избавления от марксистской теории оказались объединены усилия партийной бюрократии и либерального истэблишмента.

С введением «политики гласности» стали затрагиваться те вопросы, которые раньше находились фактически под запретом, начали выходить переводы зарубежных исследований отечественной истории, не укладывавшиеся в прежний официоз. Расцвет исторических дискуссий пришелся на 1987–1989 годы.

Даже в таком, казалось бы, идеологически-заскорузлом журнале как «Вопросы истории КПСС» в 1987 году начинают публиковаться интересные материалы в духе нового времени. В № 7 К.Н. Тарновский во время круглого стола «Историко-партийная наука: пути перестройки и дальнейшего развития» рассказывал о запрещении изучения проблемы «многоукладности», но его всё время обрывали — например, С.С. Волк, а другой участник традиционно обвинил в «отрицании применимости формационного подхода». Будущая политическая «звезда» — Ю.Н. Афанасьев пока ограничился общими словами о господстве «стереотипов» в исторической науке. В № 10 выходит уже посмертная публикация статьи К.Н. Тарновского «О предпосылках образования в России марксистской партии нового типа»[18]. В течение всего года журнал публикует материалы, посвящённые национальному вопросу в СССР — но их уровень весьма невысок. В 1988 году в № 5 официальный партийный историк Н.А. Васецкий критикуется за неумную, «застойную» критику в адрес зарубежных историков. В № 7 публикуются материалы круглого стола «Ленинское понимание народовластия и современность», статьи про последние работы Ленина. В № 8 историком Г.Н. Бордюговым продолжается тема «бухаринской альтернативы», затем эта тема возникает почти в каждом номере. Л.Д. Троцкого пока всё ещё представляют зловещей фигурой, но Бухарин уже легализован, а в № 11 журнала даже публикуются его письма.

В журнале «Вопросы истории» в течение этих двух лет — похожая картина. В № 2 за 1988 г. появляется письмо из Сумгаита Б.А. Бекназарян под говорящим названием «Чтобы история говорила правду». Зато следующее письмо — «За точность в трудах историков»[19] как бы дезавуирует предыдущее — в нём на двух страницах идёт речь о неточностях в литературе в изложении деталей соцсоревнования свёклоуборщиц в 1934 г. Но и в нём заметно «дыхание перестройки» — автор письма, учитель из г. Жашкова, смело критикует в недавнем прошлого главного партийного надзирателя за историками — С.П. Трапезникова. В № 3 за 1988 год появляются антисталинистские публикации: воспоминания И.А. Шляпниковой о её отце — одном из лидеров большевиков, рабочем А.Г. Шляпникове; статья В.П. Данилова о дискуссиях в западной историографии на тему жертв коллективизации. В № 5 редакция публикует статью американского историка-«ревизиониста» А. Рабиновича «Большевики и массы в Октябрьской революции»[20], и в том же номере — интервью с митрополитом Минским и Белорусским Филаретом о 1000-летии крещения Руси[21]. Это интервью «уравновешено» умеренно-критическим по отношению к РПЦ очерком Г.В. Овчинникова[22]. Почти весь июльский номер отводится материалам конференции на тему «Историки и писатели о литературе и истории».

Девятый номер — первый «идеологический» звонок, свидетельствуюдщий о том, что «перестройка» пойдёт куда дальше «возвращения к ленинским нормам». В этом номере, наряду с материалами круглого стола, посвящённого новым тенденциям в изучении НЭПа, появляется статья филолога Б.В. Соколова о потерях СССР в Велиикой Отечественной в войне[23], где официальный подсчёт потерь объявлялся многократно (!) заниженным. Уже тогда метод подсчёта Б.В. Соколова не должен был бы остаться без комментария профессионалов. Критика, не оставляющая камня на камне от построений Соколова, появилась, но гораздо позже[24]. Возникает закономерный вопрос: почему если раньше новые для читателя материалы сопровождались комментариями или полемическими статьями (удачными или не слишком — не суть важно), конкретные спорные или ранее запретные сюжеты представлялись в виде «круглых столов» историков, философов и общественных деятелей, то с определённого момента «новации» появляются без какого-либо обсуждения? А ведь в отсутствие комментариев они фактически подкреплялись авторитетом издания.

Наряду с реальными историческими дискуссиями в научных журналах появляются тексты, очевидно направленные на дискредитацию не только «антиперестроечных» сил, но и на создание новых — уже откровенно антисоветских — мифов, часто копирующих соответствующие установки правого крыла западной советологии, сторонников теории тоталитаризма. Появление статьи Б.В. Соколова в 1988 году выглядит либо случайностью, либо «пробным шаром». В дальнейшем публикации такого рода, а также куда более «сенсационные», станут нормой.

Краткий обзор перестройки двух исторических журналов весьма показателен. Обилие круглых столов, дикуссионных статей рождало надежду на действительное избавление историков от догматики, однако совсем скоро ситуация изменилась. И если вокруг роли Бухарина, Троцкого, Ленина и в научных журналах, и в массовой прессе велись активные споры, то вскоре собственно научные дискуссии стали сходить на нет, их заменило сплошное, как тогда говорили, «очернительство».

В 1987 году начинается лавинообразный рост публицистических работ по проблемным вопросам («белым пятнам») российской — прежде всего советской — истории. Два главных «перестроечных» издания — «Огонёк» и «Московские новости» становятся площадкой для сенсационных разоблачений, остальные издания подтягиваются по мере сил. Но роль историков-профессионалов была невелика, да и собственно обсуждений новых подходов, зарубежных исследований, новых источников было далеко не так много, как можно было бы предположить. В 1990 году на круглом столе в «Вопросах истории» В.Т. Логинов предупреждал:

«Необходима собственная, личностная позиция. Сетовать в одинаковой мере на удары “справа” и “слева” — это значит закрывать глаза на главную, если хотите, — “черносотенную” опасность со стороных тех, кто пытается паразитировать на невежестве, кто не только не знает истории, но и не желает её знать».

Диагноз В.Т. Логинов поставил совершенно верно:

«Хроническое запаздывание историков — результат всего предшествовавшего развития нашей науки, вернее, того, во что она была превращена. И ныне наша историческая наука находится в глухой обороне. Впрочем, в окопы залегла и основная масса историков-профессионалов. Каждый лежит в своей индивидуальной ячейке и под градом пуль всё ниже пригибает голову к земле. Разве нужны какие-то новые исследования для того, чтобы противостоять попыткам возвеличить “невинноубиенного государя императора” или Столыпина? Разве в атмосфере всеобщего увлечения “красным террором” историки не могут внести свою лепту в поиски истины, рассказав хоть немного о “белом терроре” и о том социально-психологическом климате, который рождает многолетняя и кровавая война?»[25].

В.Т. Логинов был одним из тех немногих историков, кто понимал невозможность «деидеологизации» с самого начала, необходимость для профессионала — именно ради установления истины! — «идти в политику», но именно в качестве просветителя, а не манипулятора. В этом его поддерживал П.В. Волобуев:

«Наблюдается массовое отречение былых поборников социализма и активных деятелей периода застоя от марксизма и социалистических ценностей. Иначе как предательством это не назовёшь. Это сейчас приобретает широкий размах. И наоборот: те, что были во времена застоя под ударом, сейчас оказались в числе защитников социализма. <…> Непродуктивны и обращения к Столыпину. Вызывает удивление уровень некомпетентности экономистов, не отличающих прусского варианта развития капитализма от фермерского. <…> Так, ещё два года назад в издательство “Наука” была сдана и подготовлена к печати научно-популярная книга о Столыпине. Издательство сначала хотело её пустить по “зелёной улице”, но теперь дело надолго затормозилось. Видимо, кое-кто идёт на поводу у незрелой части общества, наконец, у “Памяти”, для которой Столыпин — национальный герой»[26].

Тенденция была обозначена совершенно точно. До сих пор — больше, чем через 20 лет после выступлений Волобуева и Логинова, — тон задают «перестроившиеся» «историки», заменившие культ Ленина — культом Столыпина. И тут следует обратить внимание на слова П.В. Волобуева о книге, издание которой «затормозилось». Речь, судя по всему, идёт о монографии А.Я. Авреха «Столыпин и судьбы реформ в России»[27], которой выпала нелегкая судьба в самый разгар «перестройки» и снятия цензурных запретов. А.Я. Аврех, крупнейший специалист по политической истории России до 1917 года, закончил работу над этим исследованием незадолго до своей смерти в конце 1988 года. Книга, однако, вышла только через два с половиной года! Объяснение этому странному факту находим у несостоявшегося автора предисловия к ней, выдающегося специалиста по аграрной истории России XX века В.П. Данилова:

«А.Я. Аврех обратился ко мне с просьбой стать редактором этой книги и написать к ней предисловие. Он успел сдать рукопись в “Политиздат” незадолго до своей смерти в декабре 1988 года. Автор застал лишь начало идеологической кампании по возвышению Столыпина и его аграрной реформы, но уже тогда смог оценить остроту и значение возникшей проблемы. В его книге было показано действительное содержание столыпинских реформ, их подчинённость помещичьим интересам и административно-принудительный характер их методов. Именно поэтому издание книги задержалось почти на три года, причём содержание подверглось грубому издательскому редактированию, многие тексты, не отвечающие новым идеологическим установкам, были изъяты. Я вынужден был отказаться от участия в издании настолько искажённой книги покойного автора. Мое предисловие было издательством отклонено»[28].

Схожая судьба постигла другую «антистолыпинскую» книгу историка А.А. Анфимова, первоначальное название которой звучало так: «Реформа на крови»:

«Это было очень точное название, поскольку реформа была вызвана первой русской революцией и проводилась после её подавления. Издательства потребовали изменить название книги. Второе название было очень спокойным — “П.А. Столыпин и российское крестьянство”, но рукопись ни одно издательство не приняло»[29].

В итоге эта книга была опубликована только в 2002 (!) году тиражом 300 экземпляров[30].

Эта идеологическая цензура была связана с тем, что к тому моменту правящие круги в СССР и лично «архитектор перестройки» А.Н. Яковлев уже выбрали новый идеологический вектор. То, что могло быть по-настоящему опасным для «перестроечного курса», не должно было стать предметом общественной дискусии. Собственно, дискуссии стали сходить на нет и в общественных журналах, и вместо бурных обсуждений в «Вопросах истории» без всяких комментариев стали печатать «Большой террор» Р. Конквеста, «Очерки русской смуты» А.И. Деникина, в «Вопросах философии» появился Н.А. Бердяев и — уже в конце 1990 года — идеолог и предтеча неолиберализма Ф. Хайек.

Подчеркну, что в самом по себе идейном (идеологическом) «плюрализме» не было ничего зазорного. Но вместо дискуссионного пространства создавались новые культовые фигуры, новые мифологемы, по методам внедрения (и по их инициаторам) не отличаясь от старых[31]. «Кое-кем, идущим на поводу у незрелой части общества» был слой партийной номеклатуры, готовивший идеологический переворот.

Несколько примеров тех методов, какими создавался миф о Столыпине. Начали эту пропаганду А.И. Солженицын в эмиграции, а затем — В.Г. Распутин, выступив с апологетикой Столыпина на первом Съезде народных депутатов СССР. Начиная с 1990 года выходят в свет книги и статьи, в которых славословия Столыпину мало чем отличаются недавних восхвалений вождей КПСС:

З.М. Чавчавадзе:

«Необходимо скрыть от общественного сознания, что Россия встала на этот самый путь социально-экономического прогресса и что надо было только не мешать ему осуществляться теми грандиозными темпами, которые не только поражали мир, но пугали его. Именно эту правду стараются сегодня скрыть от дурманенного семидесятилетней целенаправленной ложью сознания советского человека те политические силы, которые крайне не заинтересованы в возрождении идеалов строительства национального дома на основе исторически сложившихся традиций и специфического опыта, накопленного россиянами за долгие века своего государственного бытия. Именно эта правда раскрывается во всей полноте в результатах глубоко продуманной и смелой реформаторской деятельности крупнейшего государственного деятеля и величайшего патриота России — Петра Аркадьевича Столыпина. Сама его личность и неутомимая деятельность на благо страны всё ещё остаются в отечественной историографии изуродованными самой бесстыдной и откровенно беспардонной ложью»[32].

В.В. Казарезов:

«Вглядитесь в лицо человека, чей портрет воспроизведён на обложке этой книги. Его черты излучают ум, силу, волю, непреклонность, достоинство. Таким и был Петр Аркадьевич Столыпин, и это признавали все: и его единомышленники, сподвижники, и его тайные и явные враги»[33].

С.Ю. Рыбас и Л.В. Тараканова находили, что в своих речах Столыпин «обращается через десятилетия и к нам»[34], а в результате столыпинских указов в России началась «экономическая бескровная, но самая глубокая революция»[35].

Такого рода пафосных текстов появлялось огромное количество и в прессе, причём факты в них игнорировались начисто. В одной из первых таких публикаций под названием «Забытый исполин», появившейся в правом журнале «Наш современник»[36], автор запросто использовал термин «антирусский геноцид», говоря о противниках Столыпина, но при этом путал суммы ссуд Крестьянского банка, не ориентировался в распределении земель в 1905 году и утверждал, что Столыпин вовсе не разрушал общину. Начало же этому процессу было положено «сверху», самими «архитекторами перестройки». В.П. Данилов, который был включён в состав комиссии ЦК КПСС по вопросам аграрной реформы, формальным руководителем которой считался М.С. Горбачев (фактическим был Е.С. Строев) свидетельствует, как проходила встреча Горбачева с комиссией в августе 1990 г.:

«Всё началось с того, что собравшихся перед залом заседаний членов комиссии стал обходить заведующий сельхозотделом ЦК КПСС И.И. Скиба и с каждым в отдельности о чем-то обменялся двумя-тремя фразами. Дойдя до меня, он с доверительным видом сообщил, что мне дадут слово для выступления, если я готов выступить за введение частной собственности на землю и включение её в товарный оборот. Услышав в ответ, что я против того и другого, Скиба сразу потерял ко мне интерес, отошёл и тем же доверительным тоном повёл разговор с кем-то другим... На заседании выступавшие доказывали необходимость введения частной собственности на землю и всячески проявляли своё единодушие с генсеком, выразившим во вступительном слове сожаление, что нет у него такого орудия земельных реформ, каким располагал Столыпин, — землеустроительных комиссий. Их поддержал присутствовавший на встрече Н.П. Шмелёв, горячо требовавший “перехода от слов к делу”. При этом он позволял себе в нетерпении стучать кулаком по столу. (Как говорили потом знающие участники встречи: “Не иначе как по поручению генсека”.) Лишь иронические, а часто и резковатые реплики В.А. Стародубцева противостояли организованному давлению на генсека, который соглашался с каждым (впрочем, не исключая и Стародубцева)»[37].

Ни о каком научном анализе речь не шла вовсе, разве что только формально. И так обстояло дело далеко не только с аграрным вопросом и личностью Столыпина.

Осенью 1988 года была собрана группа историков, которая должна была написать новую историю КПСС. В неё вошли известные учёные П.В. Волобуев, Ю.А. Поляков, В.П. Данилов, В.И. Старцев, Г.З. Иоффе, В.Т. Логинов, С.В. Тютюкин, Е.Г. Плимак — без сомнения, эта группа включала в себя лучшие кадры тогдашней советской исторической науки. Помимо прочего, А.Н. Яковлев, лично курировавший работу группы, обещал этим историкам доступ в закрытые ранее архивы, однако, обещания не сдержал[38].

Работа группы затягивалась, от работы с ней был отстранён Институт марксизма-ленинизма, одновременно А.Н. Яковлев заблокировал издание в ИМЛ популярной книги по истории партии[39]. Затем последовала попытка вовсе разогнать ИМЛ[40], а Идеологический отдел ЦК не просто отдал инициативу в руки «демократической прессы», но и фактически мешал (блокируя доступ в архивы) полноценным научным исследованиям и дискуссиям.

На очередной встрече историков-участников группы с А.Н. Яковлевым они получили определённое указание: «Нам не надо ставить перед собой задачу способствовать стабилизации ситуации»[41], хотя именно в это время, по словам Г.З. Иоффе,

«трудно уходили мы от одной исторической лжи, а уже накатывала другая. <…> Демократическая пропаганда <…> действовала расчетливо. <…> Из почти вековой истории большевизма вырывался сталинский период с его репрессиями и террором и накладывался на всё предыдущее и последующее. Целенаправленный поиск всего отрицательного шёл с нарастающей силой»[42].

Историки отстали окончательно. В апреле 1991 года

«в новом роскошном “Президент-отеле” на Якиманке состоялся международный симпозиум о Ленине и ленинизме. <…> Выделялся американский историк Р. Пайпс, который при Рейгане состоял его спецсоветником по русским делам. Раньше его числили по разряду самых злостных “фальсификаторов истории”. Теперь постаревший, но не изменивший своих взглядов Пайпс, казалось, чувствовал себя победителем. <…> “Пайпсисзм” становился чуть ли не образцом исторической правды в интерпретации российских событий конца XIX — начала XX века. Вчерашние “фальсификаторы” на глазах превращались в носителей исторической истины»[43].

Новая история КПСС не была написана — так как работа историков уже не интересовала власти. Эту историю уже написали Р. Пайпс и его сторонники, создатели «теории тоталитаризма». Собственно исследовательская работа оказалась не нужна.

Такая же судьба постигла и готовившееся шестое собрание сочинений В.И. Ленина, которое начали готовить в 1986 году, однако дотянули до августовского путча 1991 года. Не последнюю роль в этом затягивании играл Общий отдел ЦК[44], что вооружало критиков Ленина, прямо говоривших о сокрытых от народа кровавых распоряжений вождя большевиков. Когда же в 1999 г. должным образом подготовленный том «В.И. Ленин. Неизвестные документы»[45] был наконец опубликован, сенсации не случилось. Но историки вновь решительным образом опоздали, да и тираж этой книги, отлично составленной и откомментированной, был всего 1500 экземпляров…

Подводя итоги, можно констатировать, что в конце 80-х годов произошла не деидеологизация, а идеологический переворот в исторической науке, поддержанный либеральными интеллектуалами при помощи части партийной номенклатуры. Свобода исторических дискуссий на самом деле была существенным образом ограничена. Также советская (и вслед за ней российская) историческая наука оказалась неготовой к преодолению догматики, так как наиболее плодотворные в научном отношении теоретические группы в послевоенный период были задушены, их участники подверглись административным преследованиям, а подчас и травле. Тон стали задавать вчерашние преследователи новаторов, например, В.И. Бовыкин, активный погромщик «нового направления» до перестройки, теперь стал обвинять своих противников в... обеспечении поворота к неосталинизму {выделено мной, — С.С.} в середине 60-х годов[46]. Разумеется, автор статьи далёк от того, чтобы преуменьшать ценность свершившейся в 90-е годы «архивной революции», когда исследователям стали доступны сотни тысяч ранее засекреченных документов, многие тысячи были изданы и издаются. Но написание социально-экономической истории XX века, целостное понимание политических процессов невозможно без методологии, без исторической теории, на роль которой, конечно не могут претендовать заимствованные из других дисциплин схемы[47].

«Перестроившиеся» с советской догматики на антисоветскую стали во главе «научных» направлений и академических институтов. Конечно, никто не отрицает возможности смены взглядов или идейной эволюции. Но поведение А.Н. Яковлева, Д.В. Волкогонова, А.Н. Сахарова, В.И. Бовыкина, А.Н. Боханова и многих других деятелей из числа тех, кто стал задавать тон в исторической науке 90-х годов, находясь при этом на официальных постах и занимаясь написанием учебников, может служить образцами антинаучной конъюнктурности. Напротив, примером научной честности является самоосуждение А.М. Анфимова в его собственной книге — без малейшей попытки оправдания:

«Автор этих строк качнулся в сторону главенствующего направления — признал в 1980 г. победившими капиталистические отношения в сельском хозяйстве России, чем и покрыл себя позором, прежде всего в собственных глазах»[48].

Нельзя не согласиться с В.И. Миллером, который подвёл итог перестройки в исторической науке так:

«На смену постепенному освобождению от исторических оценок, не выдержавших проверки всей совокупностью накопленных фактов, пришёл поддержанный частью историков отказ не только от значительной части накопленных исторической наукой наблюдений и выводов, но и от хорошо известных фактов»[49].

Всё вышесказанное может служить только подходом к проблемам исследования идеологических процессов недавнего прошлого, без изучения которых невозможно понять ни положения дел в современных общественных науках, ни особенностей современной политической ситуации. Причины очевидной деградации отечественной исторической науки (связанной с общим положением науки — и гуманитарной, и естественной) — не только в сокращении финансирования, малых тиражах научных монографий и периодики, трудности доступа провинциальных учёных в центральные архивы и библиотеки, общем падении качества школьного и вузовского образования и т.д. Причины заключаются ещё в том, что многие исследователи (сознательно или нет — не важно) отказались от «боёв за историю», от просветительской миссии своей науки, от обязанности просвещать, уступив это поле профессиональным идеологам, фальсификаторам, журналистам, а также наименее чистоплотным и наиболее конъюнктурным представителям своего собственного цеха.

сентябрь — декабрь 2011 г.

Статья опубликована в журнале «Свободная мысль» № 4, июль 2013 г. С. 5–19.
Электронная публикация на сайте журнала «Свободная мысль»
[Оригинал статьи]



По этой теме читайте также:


Примечания

Взято отсюда