Сало забвения — образ, который пришел мне на ум после нескольких дней, прошедших от трагедии в метро Фото: Иван ВИСЛОВ

Наш колумнист — о том, почему в России покойников считают «по головам»

У великого русского писателя Андрея Платонова есть рассказ «Лунная бомба». Герой рассказа на пустынной трассе сбил машиной трехлетнего мальчика. Как мальчик там оказался, история умалчивает, из дома убежал, наверное. Герой хоронит малыша прямо в поле. Страшно страдает. Видит в газете объявление - «пропал ребенок», теперь он знает его имя. Признаться не хватает духу. Но проходит время. «Он съездил на могилу мальчика, где увидел, что холм порос лебедой, что поле глухо... что сердце его обрастает салом забвения. Дорогой он плакал и рвал сухие колосья», пронзительно пишет Платонов.

Сало забвения — образ, который пришел мне на ум после нескольких дней, прошедших от трагедии в метро.

Двадцать три человека. Я нарочно пишу не цифрами, а буквами. Потому что у людей есть имена, а имена пишут буквами. Люди — это истории. Каждый — непременно или отец, или мать, или дочь, от каждого остались незаконченные дела, планы в записной книжке смартфона - «позвонить Маринке», «купить картошку», остались те, кто ждал, и уже никогда не дождется.

Но, читая наши газеты, я не вижу ничего этого. Правда, имена погибших опубликованы. Но никто не потрудился их «оживить», рассказать, что это были за люди, как жили, чего хотели, к чему стремились, почему нелепая смерть выбрала именно их. Сегодня утром я ехал в метро, как еду каждое утро. Я думал о том, что каждый из тех, кто едет со мной, считает себя личностью. Но всех остальных — уже биомассой. Безликим Нечто, которое колышется на перроне, заползает внутрь вагона, занимает места, толкается, воняет, орет. Конечно, если для вот этого высокого худого человека в очках, или для этой женщины с сумками, они сами — Персоны с большой буквы, а все остальные — Абсолютное Ничто, то они должны понимать, что и они для всех остальных — такое же Ничто. Конечно, они не понимают этого. Осознание не наступает, даже когда вагон врезается в стенку, складывается, как картонный домик, и гибнут люди. «Хорошо, что не я». «Ну да, жалко людей, чудовищно, страшно, ведь на их месте мог быть бы я». Я, я, я, только я, никаких «других». Другие не интересны. Поэтому газеты не написали. Общество не потребовало. Газеты, в конце концов, пишут только то, что желает услышать читатель. Читатель не желает знать, что именно за люди были эти Двадцать Три Человека.

... Африканская страна Руанда (я только что оттуда) 20 лет назад пережила страшную резню. И там построили музей геноцида. В музее есть комната, где плачут все. В комнате картинки детей. Написано, например - «Жозе Эммануэль, три года. Любил гонять мячик. Обожал чипсы. Лучшим другом считал бабушку. Зарублен мачете в своей кроватке». Видеть это нет сил. А мне вдвойне было там тяжело, потому что еще и стыдно. Потому что в Африке, где — за всю ее историю — миллионы людей погубили, вспомнили вот про этого Жозе, про его чипсы, про бабушку, а у нас — помнят ли так каждого человека? Или мы привычны миллионами оперировать? Ссориться, сколько в Гражданской войне погибло, от сталинских репрессий, мол, что это вы число жертв завышаете, не так уж Сталин был кровав! Как будто, если бы Сталин погубил меньше, он был бы меньше преступником ровно вот на это количество «биомассы», которую он не убивал.

Теперь вот над Украиной самолет упал. Западные газеты публикуют фотографии жертв, рассказывают, что это были за люди. Наши газеты рассуждают, как самолет отклонился от курса, кто его сбил, и не были ли люди мертвы до того, как обломки упали на землю. Нас за это осуждают, дескать, что за бесчувственность. Зря, мы и к своим так относимся, проволока или нет — крайне важно, судьбы тех, кого не вернуть — голимая лирика, обойдемся без нее.

«Единица — вздор», писал Маяковский, память которого вспоминают в эти дни, память вот этой единицы, Маяковского, а вовсе не «массы», которая его обожала или травила. Политиков винят в том, что мы такие, какие есть. Дескать, задушило в нас государство внутреннюю свободу. А я вам так скажу: нечего было и душить. Государство делает ровно столько, сколько позволяет ему общество. Наше — позволяет.

И если мы хотим «жить, как люди», если мы умиляемся, как здорово живут, например, греки — православные, как мы, при этом добрые, веселые, готовые прийти на помощь. Если мы хотим, как они — нам надо учиться ценить свою и чужую жизнь. Каждую. Поштучно. Если не хотим — надо честно себе в этом признаться. И поставить точку в этой дискуссии. Будем уже как комары. Одного убьешь — сто других прилетят.